Жестокое обращение с детьми

С грудным младенцем воюет обычно мама. Папа вступает в войну с ребенком, когда малышу исполняется года три-четыре. У детской кроватки папа чувствует себя Наполеоном.

– Ремня захотелось? А ну-ка спать! Бить буду! Кому говорят?

Странное дело. Когда этот папа был мальчишкой, он читал в книжках, верил и признавал, что бить и обижать маленьких, слабых нельзя. Это правило он соблюдал, пока не стал отцом. С тех пор считает себя вправе бить своего ребенка по каждому поводу в святой уверенности, что это на пользу. На самом деле в его мелкой и жалкой душе просто таится мстительное чувство к собственному отцу, который в былые времена поступал так же. Но тот-то родитель был человеком темным, неграмотным, несчастным рабом предрассудков. А этот-то, смотрите, иногда даже с дипломом финансиста, а то и научного работника. Он знает, что битье калечит малыша, губит его личность, уродует душу. Папа знает все это и, тем не менее, отыгрывается на маленьком и беззащитном, срывает на нем злость, упивается этой легкой победой, своим безусловным превосходством, своей безграничной властью.

Маленький несмышленыш испуганно смотрит на отца, совершенно не понимая, от чего зависит отцово обращение. Невдомек ребенку, что ему иной раз достается за то, что папа от начальства на работе получил разнос, или с соседом повздорил, или с левой ноги встал. Малыш за все в ответе.

Как отважен папа с подвластным ему существом, как силен! Никогда и не подумаешь, что такой способен лебезить перед начальством, прощать друзьям злоупотребления, смотреть на явное зло сквозь пальцы. Тут, дома, с ребенком – царь и бог, прокурор и судья, господин и повелитель, поборник дисциплины и порядка:

– Спать! Кому говорят? Ешь! Сейчас же все съешь! Не бегай, кому говорят, не бегай! Не стучи, не шурши, не трогай!

Илья, мой знакомый, любит рассуждать и поучать, любит говорить о жизни, о людях, порицать любит, моду современную критикует, принудительную стрижку предлагает ввести законодательным актом, брюки с женщин поснимать хотел бы. И разные другие размышления одолевают его. Можно подумать, что он в обществе первый праведник и блюститель морали.

Но вот однажды я наблюдал, как он обедает. За столом в своем доме Илья совсем не такой, как во дворе, на лавочке. Во дворе он рассудительный и мягкий человек философического склада. А дома за обеденным столом – насупленный и грозный вояка, мрачный диктатор и неусыпный страж. У Ильи два маленьких сына. Одному три годика, другому – пять. Во время обеда он воспитывает сыновей:

– Как руку положил! Сядь правильно! Я кому говорю? А ты не болтай ногой! Вот я тебе сейчас!

Стол небольшой, дети в радиусе действия папиной руки с ложкой. То и дело ложка наказывает провинившегося.

– Так тебе! Вот тебе еще! И тебе! Ну?!

Это он требует, чтобы дети ели с аппетитом.

И еще сыновьям достается за плач, то есть, иначе говоря, возникает такой круговорот репрессий, что ребенку деться некуда.

Удивительный человек Илья. Он испытывает наслаждение от того, что его боятся. Есть такие люди, которым надо, чтобы их боялись. А если никто из взрослых их не боится, они утешаются тем, что их боятся дети. Спрашиваю его:

– С кем воюешь, Илья?

– Не понял, – отвечает он. – Детишками, что ли, не так руковожу? По-вашему, что, баловать надо? Лобызать и конфетками кормит? И не тронь, да? И пускай они к тебе на шею садятся, да?

– Иной раз, в игре, – говорю я ему, – очень даже хорошо и, я бы сказал, необходимо посадить к себе ребенка на шею и прогуляться с ним так по квартире. А кроме того, ребенок не может жить без ласки.

Илья внутренне протестует, поражения терпеть не хочет, но слов для ответа подобрать не может. Недоволен, враждебно смотрит на меня.

– Мне тебя, – говорю, – Илья, жалко.

– Это почему же жалко?

– Слаб ты очень, не мужчина, не гордый человек, если с маленькими воюешь, над ними победы одерживаешь. Мне тебя, Илья, жалко. Измельчал ты до подлости.

Мычит Илья обиженно. Что еще за жалость? Выдал мне первое, что пришло на ум:

– Я, милый, если надо, на работе даже начальнику перечу!

– Ну и отвага!

Я ему газету даю, отчеркиваю место в статье: «Листая истории болезней, где прослеживаются этапы развития неврозов, с грустью убеждаешься в том, что частая причина их возникновения – недопустимо грубые педагогические ошибки, пренебрежение личностью ребенка».

– Понял, Илья?

Ничего он не понял. Ему подавай происшествия – наезд, криминал, потасовка. Это он в газете понимает, а педагогика не для него.

Я знаю, что на работе Илью пытались вразумлять насчет воспитания. Но только ничего не вышло из того обсуждения. Правда, Илья сидел смирный и покорный, и такая на лице сознательность была у него в ту минуту, что, придя домой, он с детишек сполна взыскал за это свое вынужденное смирение.

Вот выходит во двор молодой папа с двумя малышами, сам вполне еще ребенок, судя по веселой задорной энергии. Он весь доброта, он выдумщик и энтузиаст, он переполнен радостью, которую дети во взрослых ставят выше всего. И папы ценятся тем выше, чем больше в них способности радоваться жизни. Такой папа одной своей улыбкой за минуту сделает то, чего не добьется и за год угрюмый деспот своими карами.

Вот навстречу идущему с работы отцу стремглав бегут дети, бегут, чтобы обнять его, повиснуть на нем. Думаю: «Неужели не дрогнет у Ильи сердце при виде этой трогательной картины?» Нет, глядит спокойно и невозмутимо, строго. Думает, должно быть: «Что еще за баловство такое?»

Тогда я вывожу его из суровой задумчивости:

– Видишь, Илья, что любовь выделывает?

Ушел Илья и на вопрос не ответил, да и не мог ответить. Для него любовь – причуда, баловство одно.

Одно утешение: не самый худший из плохих отцов наш Илья, хотя бы непьющий. А что с ним делать? Надо подумать. И поработать над ним. Потому что из всех несправедливостей та, которая обращена против детей. Из всех жестокостей самая жестокая та, которая обращена против детей. Нет, не может человек бить ребенка! Не может превратить битье в средство воспитания. О каком воспитании может идти речь, если «воспитатель» еще пребывает в состоянии дикости?